Рассказы на свободную тему

Как было бы хорошо, чтобы сказка превратилась в быль, чтобы дети были счастливы!

*****

Совсем недавно в аэропорту я случайно услышала разговор между матерью и дочерью, они прощались. Когда объявили рейс, они обнялись, и мать сказала: «Я люблю тебя и желаю тебе достаточно». Дочь ответила: «Мама, наша жизнь вместе — это более, чем достаточно. Твоя любовь — это всё, что мне необходимо. Я тоже желаю тебе достаточно». Они поцеловались, и дочь ушла. Мать прошла очень близко от того места, где я сидела, и я почувствовала, что ей необходимо было поплакать.
Я попыталась не смотреть на неё, чтобы не нарушать её частного пространства, но она обратилась ко мне и спросила:

— Вы когда-нибудь прощались с кем-то, зная, что это навсегда?

— Да, у меня были такие случаи. — ответила я. — Простите за вопрос, но почему это прощание навсегда?

— Я старая женщина, и она живёт очень далеко отсюда. На самом деле в следующий раз она приедет на мои похороны. — сказала она.

— Когда вы прощались с ней, я слышала, что вы сказали «я желаю тебе достаточно» Что вы имели в виду? - Она улыбнулась.

— Это пожелание, которое мы передаём из поколения в поколение. Мои родители обычно говорили это. Она сделала паузу и посмотрела вверх, как бы припоминая детали, и потом улыбнулась ещё шире.

- Когда мы говорим «я желаю тебе достаточно», значит, мы желаем другому человеку, чтобы его жизнь была полна только тех вещей, которые достаточно хороши, чтобы жить. Тогда, обращаясь ко мне, она поделилась со мной следующим, как будто сканируя наизусть: 
Я желаю тебе иметь достаточно солнца, чтобы поддерживать твой дух ярким. 
Я желаю тебе достаточно дождя, чтобы ты ещё больше ценил солнце. 
Я желаю тебе достаточно счастья, чтобы твоя душа была жива. 
Я желаю тебе достаточно боли, чтобы маленькие жизненные радости казались крупнее. 
Я желаю тебе достаточно дохода, чтобы у тебя было всё необходимое. 
Я желаю тебе достаточно убытка, чтобы ты ценил всё, что у тебя есть. 
Я желаю тебе достаточно встреч, чтобы ты смог выдержать расставания.

Затем она начала плакать и отошла.

Говорят, что нужно одну минуту, чтобы встретить особенного человека; один час, чтобы оценить его; один день, чтобы любить его и всю жизнь, чтобы забыть его.

(с) Автор неизвестен.

Спасибо,Ришенька!

Какой грустный рассказ, очень грустный.

*****

Жил-был ангел. Было ему так много лет, что он уже сбился со счета.  Но он по-прежнему был белым, крылья сильными, а походка упругая . Только  все чаще ему хотелось присесть и просто смотреть на небо,  на звезды,  на пролетающих мимо птиц  или не спеша  разглядывать стрекозу или божью коровку, что нечаянно приземлилась рядом. Сидел  ангел, смотрел, думал и почему-то вздыхал. И  почему-то  печально.

А вы  знаете, что печалиться ангелам запрещено? Да, запрещено. Они ведь не люди и   им негативные эмоции не положены.

- Что это  со мной происходит, – думал ангел?

- Почему я так устал?

- Почему меня не радует зелень, почему потускнели краски? Почему божья коровка мне кажется коричневой, хотя  я знаю, что она ярко оранжевая.

Пойду,  спрошу, что мне делать у Главного Белого Ангела, ведь  моя печаль может нарушить мировую гармонию. А это нельзя.

Главный Ангел жил на горе Олимп. Раз в неделю он ходил на совет к Богу, чтобы доложить, что происходит на земле,  и как ангелы  помогают людям, которые в них верят. Он был ровесник Бога, но ему казалось, что сотворение мира было вчера,  что ничего с того времени не изменилось.   Человек остался таким же наивным и  непорочным, как это было до искушения его змеем. Сам на землю он  уже много лет  не спускался. Зачем? Ему было хорошо в любимом гамаке у голубого фонтана. По вечерам  ангелы исправно ему докладывали, что все на земле в порядке и идет своим чередом

Появление ангела без вызова удивило Главного.

- Что случилось, слуга   человеческий?

- Эх, тяжело вздохнул ангел. Да, я слуга человеческий. Но я устал. Я понял, откуда моя печаль. Я устал вытирать слезы, убирать острые камни с дороги, указывать путь, поддерживать, успокаивать, давать советы, гасить плохие эмоции, учить сдержанности и смирению, поднимать над суетой, а главное устал учить любить. Люди забывают слово любовь, забывают, что значит это чувство.  Да, я ангел. Я помогаю людям. Но я столько лет рядом с ними и еще ни разу не услышал слов благодарности в свой адрес. Люди воспринимают это как должное. Иногда, когда они все-таки заходят в церковь, чтобы поставить свечку, а чаще всего чтобы пожаловаться и что-то попросить у Бога, я всегда рядом. И ты знаешь, с каждым годом мне все трудней помогать людям. Они  просят у Бога нет,  не любви, не моей поддержки,  они просят дома, машины, а чаще всего денег. Много денег. Зачем?

- Если нет любви, зачем деньги?

За мою долгую жизнь у меня были любимчики среди людей. Я был с ними с детства, они выделялись среди сверстников знаниями, желанием изменить мир, сделать его лучше, но к 25 годам даже  лучшие из землян  становились как все. Они делали карьеру и зарабатывали деньги. А те слова, что я нашептывал им в детстве о красоте мира, о великом предназначении человека, о таланте, они забывали,  как  и свои  детские мечты.

И они тоже никогда не вспоминали меня добрым словом, хотя некоторым из них было дано  видеть меня,   и мы часто долго беседовали перед сном.

Вот причина моей грусти. Я хотел бы взять отпуск. Я знаю, что нам ангелам, можно сложить временно крылья и поспать где-нибудь в укромной пещере, где тишина и покой.  А лет через 100,  наука шагнет вперед, может появится  витамин любви, и  я снова вернусь и продолжу мою службу.

Пока уставший ангел говорил, казалось, что он уменьшается в размерах и как-то тускнеет. – Оказывается печаль серого цвета, – подумал Главный  Белый ангел.  Если дальше так пойдет, то мой ангел превратится в черного  демона. Надо спасать!

- Я понял, – сказал Главный  ангел.

Печаль  твоя имеет  основания. Я уже слышал от других ангелов, но не верил , что люди так изменились. Я дам тебе испытательный срок. Если в течение трех дней тебя никто из землян не поблагодарит за поддержку и помощь, я отпущу тебя на покой. Может и правда добрые ангелы больше не нужны людям, может любовь  и благодарность перестали существовать? Лети! Жду тебя через три дня!

Уставший ангел медленно кружился над землей. С высоты птичьего полета были видны тысячи черных труб, устремленных в небо, сотни гектаров земли под свалками, грязные и замусоренные города, мертвые реки без рыбы.

- Надо вытерпеть еще три дня. Надо вытерпеть еще три дня. Как заклинание твердил уставший ангел . Потом я буду спать в тихой уютной пещере. Долго-долго.

Он опустился на балкон красивого старинного здания. Заглянул в окно. В комнате сидела красивая женщина. Она горько плакала. Ангел заговорил с ней.

- Почему я плачу? Я беременна, а любимый  бросил меня. Я думала он меня любит. Оказалось, что нет. Ты видишь,  комната пуста, он вывез все. Я так хотела этого ребенка! Не смей меня уговаривать, что я должна его родить! Не смей! Ты,  как и он,  обещаешь мне помощь, но ты сейчас улетишь,  а я останусь одна. Без денег, без  будущего  и с малышом. Лети вон отсюда, я ненавижу тебя! Добрых ангелов не бывает! И женщина еще больше зарыдала. Ангел пытался гладить ее,  промокал своим крылом ее слезы,  но женщина плакала все громче и громче. Ангел был бессилен.

Он с трудом поднял набухшие от слез женщины крылья и шагнул с балкона. Жаль, что мы не люди и не можем разбиться, – подумал он.

 

Очнулся ангел в чьем-то современном  офисе. Перед ним сидел красивый молодой человек. Он тупо смотрел в какие-то графики и говорил сам с собой.

- Нет, без акций моего друга мне не обойтись. Они мне необходимы. Иначе я потеряю компанию. Надо сделать так, чтобы мой друг был вынужден их продать по бросовой цене. Сначала мы припугнем его. Надо обдумать план.

Ангел  вмешался в монолог. Как ты смеешь? Это твой лучший друг! Помнишь, когда ты упал с дерева и сломал ногу, он нес тебя на себе до  самого лагеря..

- Ой, ты бы еще вспомнил, как в детском саду он отдал мне свой компот, – зло произнес молодой человек. Детство кончилось .Это бизнес. Здесь нет дружбы. Выигрывает сильнейший. И чего ты тут развалился? Я не звал тебя! Лети к слабакам, мне помощники не нужны, а Богу за всеми не усмотреть. Я никого не боюсь!

Злой смех еще долго преследовал уставшего ангела. Ну почему так? Ведь именно этот мальчик был когда-то его любимчиком. Он так много читал, говорил на разных языках, был любознательным и милым. Надо было еще тогда  удержать, образумить его, когда он в первый раз обидел свою старенькую бабушку.

- Плохой я ангел! Сколько всего не доглядел и упустил, кручинился он.

Вечер опускался на город. Загорались окна, где за каждым была своя жизнь и свои печали.

Ангел, ссутулившись,  как старый человек,  сидел на скамейке в парке. Он старался не слушать, как бранятся неподалеку он и она, как сердитая собака жалуется на жизнь прохожей дворняжке, как  одинокая старушка вздыхает от одиночества и от того,  что боль в пояснице никак не проходит… Ангел все серел и серел. Печаль все больше и больше заполняла его ангельскую душу.

Ангел проснулся от сырости. Роса лежала на траве, на скамье, на деревьях. Было холодно и красиво. Ангел  залюбовался блестящими капельками росы. Выглянуло солнце,  и они заискрились, засверкали.

Как люди не видят эту красоту?

- Правда же волшебно?  Как в сказке? Рядом стояла девочка. Она была очень некрасивая. Нескладная и худая. И,  кроме того,  все лицо покрывала красная сыпь.

Вам не холодно сидеть? Вы не простынете? Давайте лучше пойдем гулять, чтобы вы согрелись. Если конечно вам не противно.

- Почему мне должно быть противно, -удивился ангел.

- Ну, я же такая страшная. Никто не хочет играть со мной. Я даже учусь дома. Все боятся заразиться от меня. А это всего лишь аллергия. Я выросту и все пройдет. Только не уходи, пожалуйста. Я устала быть одна. Давай я тебе почитаю.

И девочка начала читать ангелу сказку про волшебные страны, про добрую фею, что исполняет все желания, про то, что есть страна, где люди никогда не ругаются.

Незаметно прошел день. Ангел и девочка вместе гуляли, потом она спала,   и он  охранял ее сон, затем ангел проводил ее до дома.

- Ты будешь ждать меня завтра? – спросила девочка.

Мне так хорошо с тобой. Ты такой добрый и совсем не похож на злых взрослых.  Так ты будешь меня ждать? Или ты со мной, как и мои родители, общаешься из жалости?

- Не волнуйся,  я буду тебя ждать.

И он остался в парке ждать девочку. И он был с ней весь следующий день. На прощанье она прижалась к нему и прошептала: «Не улетай от меня, пожалуйста. Я люблю тебя. С тобой я себя не чувствую некрасивой и ненужной».

И ангел остался. Еще на день, и еще на неделю, и еще на год.  Он забыл про свою печаль.

Главный Белый ангел снова успокоился. Все хорошо. Уставший ангел не вернулся. Все не так уж плохо на земле. И он снова задремал  в гамаке у голубого фонтана.

А уставший ангел каждый вечер  качает кроватку с маленькой феей…Ведь как еще можно назвать прекрасную малышку, что родила его знакомая некрасивая девочка. Только сегодня эта девочка большой-большой начальник, она умница и красавица. И даже ее муж, тоже большой начальник,  ходит к ней за советом. Вечером они все вместе пьют чай с вареньем и  обсуждают планы на день. И ангела  очень   просят не улетать. В этом доме хотят иметь  много детей и без его помощи просто не обойтись.

А ночью,  когда ангел делает вид, что  засыпает, он слышит,  как в спальню заходит его девочка. Сначала она целует свою малышку, потом тихо – тихо  подходит к креслу, где любит дремать ангел,  подтыкает вокруг него плед и как маленького ребенка целует в макушку и шепчет: «Спасибо тебе, мой ангел. Что бы я без тебя делала».

И ангел замирает от счастья и  в сладкой дреме думает: « Как хорошо, что у меня было три  дня подумать. Как хорошо…

Наталья Берязева

Душевный рассказ! Значит не все еще потеряно!

*****

Ангел прилетит в понедельник

Иван работает дворником. 
Ему нравится работа, особенно зимой, когда кровь то стынет, то кипит на морозе.
Иван коротко стрижен, высок и поджар.
Первую, слегка пожелтевшую, ель кто-то уже воткнул в снег возле подъезда.
- Даже мишуру толком не сняли, - подумал дворник.
Иван ухватил несчастную за ствол и потащил к мусорным бакам. За ним на снегу оставались едва заметные следы валенок и осыпающейся хвои.
Мужчина собрался опустить ёлку в утробу ненасытного железного зверя, как вдруг увидел на нижней еловой ветке игрушку. Оказалось, это самодельный ангел, сделанный из цветной бумаги и картона. Личико его было разрисовано обычными фломастерами.
Дворник сорвал игрушку, покачал головой и машинально сунул в карман куртки.
- Завтра Рождество! Совсем забыл…
Под оглушительный звук сирены, к подъезду подъехала «скорая».
Иван бросил кидать снег и облокотился на лопату. 
Медбрат, с чемоданчиком в руках и распахнутом белом халате, небрежно окрикнул:
- Эй, дворник! На каком этаже двадцать первая?
- На седьмом.
Медбрат тут же исчез в подъезде.
Минут через двадцать он вышел, и не один: следом за ним бежала женщина, державшая на руках укутанного в одеяло ребёнка.
Она села в машину, дверца захлопнулась и «скорая» выехала со двора.
Иван глубоко вздохнул. 
Он расчистил последнюю дорожку, снятой рукавицей вытер пот со лба и отнёс лопату в подсобку.
Мужчина давно жил один. После развода с женой он и думать не хотел о новых отношениях.
Иван включил в квартире свет. 
Он жил в однокомнатной, скромно и скучно.
Дворник повесил куртку, поставил валенки поближе к батарее, выгреб из карманов мелочь: ключи, сорок восемь рублей мелочью, кусок бечёвки…
А вот и ангел…
У игрушки помялись бумажные крылья, голубое платье по краю надорвалось.
- Бедолага!
Иван положил ангела на стол, разгладил его ладонью, задумался.
- Надо уезжать в деревню, к матери… Чего я тут мыкаюсь, чужой я в этом городе…
В дверь вдруг позвонили. На лестничной площадке стояла та самая молодая женщина из двадцать первой квартиры.
Теперь Иван мог разглядеть её получше.
Не высокая, миниатюрная. Волосы светлые, голубые глаза.
- Простите, я видела – вы снег чистили…Понимаете, я ключи потеряла. Видимо, выронила в снег. Вы не находили?
- Нет. Но можно поискать…
Вдвоём они обшарили весь двор – ключей не было.
- Что же делать? – женщина выглядела сильно расстроенной.
- Сейчас что-нибудь придумаем…
Иван аккуратно поддел дверь двадцать первой квартиры гвоздодёром. Дверь поддалась.
- Спасибо вам! А меня Катя зовут…Извините, чай не предлагаю. Мне в больницу нужно вернуться.
- Что-то с ребёнком?
- Неожиданный приступ астмы… Не надо было ёлку ставить.
- От ёлки – это вряд ли, - покачал головой Иван.
- Ой, как теперь я квартиру оставлю?
- Если доверяете, могу остаться.
- Правда? Ой, спасибо! Я быстро. Отвезу кое-что ребёнку и вернусь.
Катя выбежала за дверь, на ходу застёгивая пальто.
Иван остался один. 
Он осторожно заглянул в комнату. Это была детская.
На полу стояли машины, деревянный конструктор, самолёт. 
На журнальном столике аккуратными стопками лежали цветная бумага и картон. Рядом - клей и фломастеры. 
Шесть таких же самодельных ангелов, похожих на того, что остался в его квартире, хранились на столе.
Иван взял того, что был с краю. У игрушки не было лица. Видимо, мальчик не успел нарисовать…
Иван заглянул на кухню. На столе – рассыпанное печенье, бокал остывшего чая, обёртки от конфет…
Мужчина сел на кухонный стул и прикрыл глаза.
- Ну как вы, не скучали?
Катя сняла сапоги, поставила их к батарее.
- Ванечке уже лучше. Приступ сняли, но сказали, что дней пять надо полежать.
- Ванечка?
- Да, мой Ванечка. Ему пять лет, скоро в школу… Извините, забыла спросить, а вас как зовут?
- Иваном.
- Ой, вот так совпадение!
- А ваш сын, я смотрю, рукодельник?
- Ещё какой! Видели его игрушечных ангелов?
- Извините, подсмотрел…
- Ваня у меня аллергик. Такой сильнейший приступ у него впервые.
- Вам бы к морю надо…
- Надо бы…
- Ну ладно, пойду я… Счастливого Рождества!
- И правда ведь – Рождество! Давайте хотя бы чаю вместе попьём. Я столько неудобств вам причинила.
- А давайте! Я скоро вернусь… У меня и сыр есть, и печенье…
Иван вернулся с продуктами, аккуратно выложил их на стол.
- А это передайте Ванюше…
Иван протянул хозяйке квартиры бумажного ангела.
- Где вы его нашли?
Катино лицо вытянулось от удивления.
- Он был привязан к еловой веточке вашей ёлки.
- Вот оно что… Ванечка так расстроился, когда не нашёл игрушку. Он сделал к Рождеству семь бумажных ангелочков и каждому дал имя. Это первый ангел, его зовут Понедельник!
- Понедельник?
- Ну да! Потом Вторник… Вот Воскресению личико не успел раскрасить – приступ начался.
- Ну и фантазия у вашего ребёнка!
Катя улыбнулась:
- Вам чаю покрепче или как?
- Покрепче, Катя.
…Прошло пять дней.
Катя с Иваном забирали Ванюшу из больницы.
- Ты кто? – спросил мальчик, рассматривая Ивана.
- Я – Иван.
- И я – Иван! – мальчик протянул мужчине ладошку.
Был он светловолос и голубоглаз, как мама.
- А это, Ванюша, твой пропавший Понедельник!
Мужчина достал из кармана ангела.
- Откуда он взялся?
- Он прилетел на Рождество, прямо ко мне в форточку!
- Врёте?
- Вру!.. Твой Понедельник сам меня нашёл…
- Спасибо, дядя Ваня!
Мальчик благодарно улыбнулся.
…Летом Катя и два Ивана, наконец, поехали к морю. 
Кажется, это случилось в последний понедельник августа. 
В Крыму начинался бархатный сезон.

Наталья Колмогорова

Какая красивая сказка! Просто с ангельским лицом!

Просто чудесный очень рождественский рассказ! Большое спасибо, Катюша.

ВОЙНА И МИР - сказка от Ксении

Закончился очередной бой. Она, уже по привычке, сидя на кухне, взяла большие тугие ножницы и разрезала грубые швы на своей груди, из которой достала разбитое безжизненное сердце.

Они ругались так часто, что зияющая рана не успевала затягиваться, а швы с каждым разом становились все уродливее и толще.
По цвету Ее сердца можно было узнать причину Ее обиды. Сегодня оно было холодно-синим, а значит, разбилось от мучительной невысказанности.
Она небрежно склеила сердце клеем, и, услышав первое едва уловимое биение, вставила поделку на место.
Она столько раз проделывала этот ритуал, что уже бескровная, онемевшая плоть не ощущала ни боли, ни пронзительных стальных проколов, словно Она-не живой человек, а старая тряпичная кукла.

Он в это время сидел в комнате перед компьютером, нервно курил и реанимировал себя строительной изолентой.
Пожелтевшее от возмущения сердце так деформировалось, что едва поддавалось реставрации.
Чтобы оно вновь заработало, Ему пришлось полностью обмотать его синей лентой.
Его негодование было настолько сильным, а злость за Ее, как Ему казалось, голословность и непонятность нарастающей, что Он не стал латать свою рану, а формально стянул ее той же изолентой крест-накрест.

Еще мгновения назад это поле брани было уютной светлой квартирой, где двое, душевно улыбаясь друг другу, любовно запивали свой диалог вкусным свежесваренным кофе. А сейчас это трагическое место напоминало братскую могилу, где полегли тысячи обиженных чувств и ненужных эмоций.

Двое, единственно уцелевших, сидели по разные стороны вражеских баррикад и, упиваясь горечью своей размолвки, зализывали глубокие свежие раны.
Столько оскорблений было выпущено перекрестным огнем, что казалось удивительным, как Они оставались еще живы, ведь такие ужасные слова уничтожили бы тысячи других сердец.

Они не разговаривали уже несколько дней, избегая любого контакта глазами, пытаясь делать вид, что Их не существует друг для друга.
Легче не становилось. Наоборот, напряженное молчание множило взаимное разочарование и одиночество, словно два еще недавно родных человека стали абсолютно чужими и ненавистными друг для друга. Каждый верил в свою правду, и сделать первый шаг навстречу было невыполнимой задачей.

За время этого разрушительного безмолвия накопившиеся обиды расползлись по телу как бубонная чума, отравляя и без того Их на ладан дышащие сердца.
С каждой новой волной внутреннего недовольства свет внутри их шрамированной груди становился все чернее, а его ритм-все реже и слабее. Они умирали.
Не осталось ни прошлого, ни будущего — все самое светлое и радостное провалилось в бездонную пропасть вражды настоящего.

Ее сердце не выдержало первым — оно выпало из раскрытой груди на пол и, как хрусталь, разбилось на тысячу мелких кусочков.
Она замерла на месте как вкопанная. Ее глаза вдруг стали стеклянными и пустыми, исчез красивый весенний румянец, и светлая бархатистая кожа стала отдавать безжизненным фарфоровым блеском.

Сперва Он не понял что произошло. Только Его, уже давно молчаливое и мутное, сердце вдруг защемило так сильно, что от боли у Него потемнело в глазах.
Он упал на колени и начал судорожно собирать руками каждый осколочек Ее драгоценного сердца.

Всю ночь, не сомкнув глаз, Он трепетно склеивал разбитую головоломку, боясь перепутать хотя бы одну самую мелкую частичку. Он вложил в свое творение столько раскаяния и тепла, столько прощения и любви, что когда закончил, то в Его руках забилось самое прекрасное, самое живое сердце на свете. Таким красивым Ее сердце, пожалуй, не было никогда.
Он бережно вложил свое детище в Ее холодную застывшую грудь и аккуратно зашил рану красной шелковой лентой.

Через мгновение Ее мертвое тело судорожно сделало первый вздох, на лице появился долгожданный румянец, а голубые стеклянные глаза наполнились жизнью. Она улыбнулась. От нестерпимого счастья Он расплакался. Без слов Она обняла своего самого родного в мире человека так нежно и так сильно, словно не видела Его целую вечность.

Им так много нужно было сказать друг другу…
Она сняла хлипкий синий крест с Его раны, достала насмерть замотанное изолентой сердце и поцеловала его.
В эту минуту Он и Она вдруг осознали, что могли потерять друг друга навсегда. Что не слушая и не прощая, придираясь и оскорбляя, они бездарно ранили свои чувства и убивали любовь.
Только сейчас Они вдруг поняли, что глупое недопонимание и упорство не стоит самого ценного, что у Них есть,- Их ранимых любящих сердец.
Автор: Ксения

Как хорошо написано!

ВОЛШЕБНОЕ СЛОВО

Пятидесятилетний Борис – наш постоянный художник декоратор. Да он и выглядит как художник декоратор: высокий, худющий очкарик в цветастом пальто, да еще и с серьгой в ухе. Теперь от его хитрой прически остался один только крысиный хвостик, но раньше, до того как Боря полысел, было на что полюбоваться.
А сегодня в курилке он рассказывал, как встретился со своей будущей женой Ларисой:
- Познакомились мы в театре, я ей свою очередь в буфете уступил. Слово за слово, после спектакля вызвался проводить до дома.
Оказалось что Лариса жила в такой отдаленной заднице, что без взвода автоматчиков соваться туда было опасновато, к тому же, на дворе самое начало 90-х. Зима, ночь.
Нормальные, человеческие  прохожие давно уже рассосались по домам.
Наш путь лежал через «трубу» - низкий и мрачный пешеходный переход под железной дорогой, но там, в темноте, под мостом, засела какая-то компания. Сколько человек – неизвестно, только слышен был «гур-гур» и сигаретные огоньки виднелись.
Как только Лариса почуяла компанию, сразу резко остановилась, грустно вздохнула и стала рассказывать, как нам обойти это место: полтора километра до станции, потом через мост и столько же обратно.
А куда деваться? Не соваться же прямо в волчье логово?
А я ей и говорю:

- Ларочка, может быть без меня вы и ходили вокруг - да около, но теперь вы с мужчиной, и я вас никому в обиду не дам, не бойтесь.
- Как так - не бойтесь? Борис, вы ведь даже не знаете – сколько там человек?
- Дайте вашу руку, Лариса, а теперь пойдемте вместе, как раз всех и пересчитаем.

Включил я вальяжную походку Бельмондо, и мы смело нырнули в трубу. Компания под мостом оказалась совсем не маленькая, человек восемь, а может и больше. Они пили вино, курили, я даже сигаретку у них стрельнул. Для понта. Пожелал всем удачи и мы спокойно пошли дальше.
Лариса была поражена, ведь она думала, что я простой «ботан» - очкарик, не более того, а я оказался настоящим Бельмондо…

Я не выдержал и прервал Бориса:

- Молодец, Боря, мужик, уважаю. Я, если честно, не пошел бы. Могли бы так накостылять, тем более что и место подходящее. Как это ты не забоялся?
- Очень правильный вопрос. Я и сам в жизни бы не пошел. Что я, самоубийца, что ли? Просто одно волшебное слово услышал. Зрение у меня не очень, зато слух хороший.
- Какое волшебное слово?
- Пока Лариса объясняла мне схему обхода, я, среди смешков и мата, из под моста, тихо, но отчетливо услышал, случайно сказанное,  волшебное слово - «Мейерхольд»…

Из ЖЖ

Интересный рассказ. Это как у фокусника, раскроет секрет и таинственность исчезает.

Мне 7 лет. Ура!!! Наконец-то мы с бабушкой едем на дачу!
14 лет. Достали предки со своими грядками!
20 лет. Кажется бабушка сошла с ума, целыми днями рвёт траву, ладно бы на грядках, а трава вдоль забора кому помешала?
25 лет. Дача нужна только для шашлыков.
35 лет. А не посеять ли мне редиски?
45 лет. Весь огород в грядках.
60 лет. Что-то забор травой зарос, нужно прополоть.
78 лет. Тащу тяжеленный рюкзак на дачу, дети-внуки не помогают, говорят - ничего сеять не надо, всё купим. И только правнук радует, ему 7 лет, и он счастлив, что снова лето, и мы едем на дачу. Жизнь продолжается. (Из инета)

  все справедливо!

Эх, дожить бы до этих 78-и.... ... чтобы заявить - а жизнь то продолжается...!!

КУЗНЕЦ и СМЕРТЬ

— Вы — кузнец?
Голос за спиной раздался так неожиданно, что Василий даже вздрогнул. К тому же он не слышал, чтобы дверь в мастерскую открывалась и кто-то заходил внутрь.
— А стучаться не пробовали? — грубо ответил он, слегка разозлившись и на себя, и на проворного клиента.
— Стучаться? Хм… Не пробовала, — ответил голос.

Василий схватил со стола ветошь и, вытирая натруженные руки, медленно обернулся, прокручивая в голове отповедь, которую он сейчас собирался выдать в лицо этого незнакомца. Но слова так и остались где-то в его голове, потому что перед ним стоял весьма необычный клиент.

— Вы не могли бы выправить мне косу? — женским, но слегка хрипловатым голосом спросила гостья.
— Всё, да? Конец? — отбросив тряпку куда-то в угол, вздохнул кузнец.
— Еще не всё, но гораздо хуже, чем раньше, — ответила Смерть.
— Логично, — согласился Василий, — не поспоришь. Что мне теперь нужно делать?
— Выправить косу, — терпеливо повторила Смерть.
— А потом?
— А потом наточить, если это возможно.

Василий бросил взгляд на косу. И действительно, на лезвии были заметны несколько выщербин, да и само лезвие уже пошло волной.
— Это понятно, — кивнул он, — а мне-то что делать? Молиться или вещи собирать? Я просто в первый раз, так сказать…
— А-а-а… Вы об этом, — плечи Смерти затряслись в беззвучном смехе, — нет, я не за вами. Мне просто косу нужно подправить. Сможете?
— Так я не умер? — незаметно ощупывая себя, спросил кузнец.
— Вам виднее. Как вы себя чувствуете?
— Да вроде нормально.
— Нет тошноты, головокружения, болей?
— Н-н-нет, — прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, неуверенно произнес кузнец.
— В таком случае, вам не о чем беспокоиться, — ответила Смерть и протянула ему косу.

Взяв ее в, моментально одеревеневшие руки, Василий принялся осматривать ее с разных сторон. Дел там было на полчаса, но осознание того, кто будет сидеть за спиной и ждать окончания работы, автоматически продляло срок, как минимум, на пару часов.

Переступая ватными ногами, кузнец подошел к наковальне и взял в руки молоток.

— Вы это… Присаживайтесь. Не будете же вы стоять?! — вложив в свой голос все свое гостеприимство и доброжелательность, предложил Василий.

Смерть кивнула и уселась на скамейку, оперевшись спиной на стену.

* * *

Работа подходила к концу. Выпрямив лезвие, насколько это было возможно, кузнец, взяв в руку точило, посмотрел на свою гостью.

— Вы меня простите за откровенность, но я просто не могу поверить в то, что держу в руках предмет, с помощью которого было угроблено столько жизней! Ни одно оружие в мире не сможет сравниться с ним. Это поистине невероятно.

Смерть, сидевшая на скамейке в непринужденной позе, и разглядывавшая интерьер мастерской, как-то заметно напряглась. Темный овал капюшона медленно повернулся в сторону кузнеца.

— Что вы сказали? — тихо произнесла она.
— Я сказал, что мне не верится в то, что держу в руках оружие, которое…
— Оружие? Вы сказали оружие?
— Может я не так выразился, просто…

Василий не успел договорить. Смерть, молниеносным движением вскочив с места, через мгновение оказалась прямо перед лицом кузнеца. Края капюшона слегка подрагивали.

— Как ты думаешь, сколько человек я убила? — прошипела она сквозь зубы.
— Я… Я не знаю, — опустив глаза в пол, выдавил из себя Василий.
— Отвечай! — Смерть схватила его за подбородок и подняла голову вверх, — сколько?
— Н-не знаю…
— Сколько? — выкрикнула она прямо в лицо кузнецу.
— Да откуда я знаю сколько их было? — пытаясь отвести взгляд, не своим голосом пропищал кузнец.

Смерть отпустила подбородок и на несколько секунд замолчала. Затем, сгорбившись, она вернулась к скамейке и, тяжело вздохнув, села.

— Значит ты не знаешь, сколько их было? — тихо произнесла она и, не дождавшись ответа, продолжила,— А что, если я скажу тебе, что я никогда, слышишь? Никогда не убила ни одного человека. Что ты на это скажешь?
— Но… А как же?…
— Я никогда не убивала людей. Зачем мне это, если вы сами прекрасно справляетесь с этой миссией? Вы сами убиваете друг друга. Вы! Вы можете убить ради бумажек, ради вашей злости и ненависти, вы даже можете убить просто так, ради развлечения. А когда вам становится этого мало, вы устраиваете войны и убиваете друг друга сотнями и тысячами. Вам просто это нравится. Вы зависимы от чужой крови. И знаешь, что самое противное во всем этом? Вы не можете себе в этом признаться! Вам проще обвинить во всем меня, — она ненадолго замолчала, — Ты знаешь, какой я была раньше? Я была красивой девушкой, я встречала души людей с цветами и провожала их до того места, где им суждено быть. Я улыбалась им и помогала забыть о том, что с ними произошло. Это было очень давно… Посмотри, что со мной стало!

Последние слова она выкрикнула и, вскочив со скамейки, сбросила с головы капюшон.

Перед глазами Василия предстало, испещренное морщинами, лицо глубокой старухи. Редкие седые волосы висели спутанными прядями, уголки потрескавшихся губ были неестественно опущены вниз, обнажая нижние зубы, кривыми осколками выглядывающие из-под губы. Но самыми страшными были глаза. Абсолютно выцветшие, ничего не выражающие глаза, уставились на кузнеца.

— Посмотри в кого я превратилась! А знаешь почему? — она сделала шаг в сторону Василия.
— Нет, — сжавшись под ее пристальным взглядом, мотнул он головой.
— Конечно не знаешь, — ухмыльнулась она, — Это вы сделали меня такой! Я видела как мать убивает своих детей, я видела как брат убивает брата, я видела как человек за один день может убить сто, двести, триста других человек!.. Я рыдала, смотря на это, я выла от непонимания, от невозможности происходящего, я кричала от ужаса…

Глаза Смерти заблестели.
— Я поменяла свое прекрасное платье на эти черные одежды, чтобы на нем не было видно крови людей, которых я провожала. Я надела капюшон, чтобы люди не видели моих слез. Я больше не дарю им цветы. Вы превратили меня в монстра. А потом обвинили меня во всех грехах. Конечно, это же так просто… — она уставилась на кузнеца немигающим взглядом, — я провожаю вас, я показываю дорогу, я не убиваю людей… Отдай мне мою косу, дурак!

Вырвав из рук кузнеца свое орудие, Смерть развернулась и направилась к выходу из мастерской.

— Можно один вопрос? — послышалось сзади.
— Ты хочешь спросить, зачем мне тогда нужна коса? — остановившись у открытой двери, но не оборачиваясь, спросила она.
— Да.
— Дорога в рай… Она уже давно заросла травой…

Евгений ЧеширКо.

Хороший рассказ.

Спасибо, Ирочка. Чудесный рассказ-притча.

Я тоже с удовольствием прочитала.

Классный просто - по смыслу...

Дина Рубина: А, все-таки, знаете, — надо любить!
 

Вот эти две любви почему-то сидят в моей памяти рядышком, хотя произошли в разное время, в разных городах и с совершенно разными людьми.

 Одна была рассказана от первого, что называется, лица. На этих историях "от первого лица", как правило, всегда лежит послесобытийный глянец. Человек подчищает ластиком помарки на своей биографии.

Именно потому беспощадная простота, с которой этот человек рассказал свою историю, представляется мне достойной пересказа.

 
— Я, видите ли, по природе не то, что однолюб — я в любви однорук, одноног, одноглаз, одно...чего еще? — одноух. Женился по изначальной единственной любви к девочке, рядом с которой просидел за партой десять лет.

И тридцать пять лет брака она была буквально моей второй половиной. Пытаюсь вспомнить сейчас — сколько раз я уезжал куда-то без нее? Кажется, два раза: в семьдесят пятом, в Киев, на похороны отца — жена тогда лежала в больнице, — и в восьмидесятом, на три дня в командировку, в Углич.

Кто-то из великих писателей сказал — страстная влюбленость в собственную жену — тоже адюльтер...Затрудняюсь назвать это влюбленностью. Это даже и идиллией назвать нельзя. Ну, не скажете же вы, что живете в полном согласии и любви со своей левой рукой? А Таня — физически, душевно, кровеносно! — была моим продолжением. Или я был ее продолжением. Называйте это, как хотите.

Теперь можете вообразить мое состояние, когда она занемогла, и после всех проверок и анализов врач зазвал меня в кабинет и объявил, что проживет она не дольше пяти месяцев. Помните, пьеса такая есть, — "А дальше — тишина..."?

Дальше просто себя не помню, как человек, оглушенный дубиной. Врачи, травники, экстрасенсы, больницы, ее незнакомое лицо, мое — в зеркале — незнакомое лицо, и ощущение неостановимого падения в пропасть.

Как я не покончил с собой в те дни — понять можно: я до последнего не верил, что она — я — умрем. Но почему я оставил себя в живых после того мгновения, когда в последний раз дернулся уголок ее рта, словно она усмехнулась ...не знаю. Не знаю.

Не помню похорон. Друзья говорят, я выл, рвался прыгнуть в открытую могилу, кричал — "закопайте меня с ней!".

С кладбища друзья приехали к нам домой и сидели до ночи, боясь оставить меня одного...Но люди все семейные, у каждого своя жизнь, каждому наутро на работу...Я уснул на диване, меня укрыли, тихонько вышли и захлопнули дверь.

 
...Я проснулся от щелчка. Странное нетерпение сотрясало меня. Волнение того рода, какое бывает перед долгим путешествием, когда тебя ждут иные страны, иные города...

Я встал и принялся бродить по квартире, в которой мы прожили вместе тридцать пять лет. Кружил по комнатам бесцельно, бездумно, — контуженная взрывом рыба..

Касался занавесей, перебирал на полках ее любимые безделушки, гладил ладонью угол клеенки на кухонном столе. Любая вещь здесь была куплена, сшита или связана ее руками. Ее запахом был насыщен воздух квартиры. И в этом густом, пропитанном всею нашей жизнью, воздухе я завяз, как муха в янтаре, как гриб в маринаде...

Тяжкая духота навалилась на меня, давила, вязала тело и мозг...я задыхался по-настоящему. Обеими руками вцепился и с силой рванул занавеси. Полетел карниз, от удара распахнулась форточка, тугой прохладный воздух влился снаружи...

Тогда я кинулся срывать все занавеси, и с каждым движением мне становилось легче, словно я разрывал невидимые путы на горле, на теле. С час, наверное, я вдохновенно крушил вокруг себя все, во что упирался взгляд — ломал стулья, бил посуду, кромсал одежду...

Наконец, обессиленный, рухнул среди рванья и осколков на пол, закрыл глаза, вслушался в долгую ночную тишину...
 Раскинул руки и подумал:
 "Свобода!!.."

 
 

..И другая история.

 
Начало весьма банальное. Профессор математики, декан факультета, почтенный отец семейства завел интрижку со своей студенткой. Ну, с кем не бывает, скажете вы, дело житейское. Тут неинтересны ни профессор, которого на свеженькое потянуло, ни, тем паче, провинциальная девица.

Роман, как водится, очень скоро стал достоянием общественности, закрутилась обычная карусель — жена, профком, местком, скандал...Жена-то была дама активная, да и с какой стати отдавать свое, нажитое, выведенное в профессора, какой-то шлюшке?

А ту подруги обрабатывают: "Ой, Райка, зачем тебе старик — валидол ему скармливать, кашку варить?". Хотя в этом, надо сказать, явно преувеличивали: до кашки профессору было далеко. Интересный подтянутый мужик, хоть и под пятьдесят... Блестящий педагог, на его лекции студенты валом валили. Охотник, между прочим...

А вот девушка, как раз, была не видной. Таких ежегодно на каждом потоке — рубль ведро...

Профессор во время всей этой общественной бури оставался невозмутим. Он вообще был человеком сдержанным, хмурым, и прозвище у студентов имел — "Сухарь".

Так что, поди угадай — что там он чувствует. Между прочим, и девушка оказалась крепким орешком. Ни тебе слезинки, ни истерики, ни жалоб...И скандал не то чтобы унялся, а так, знаете, пригас, да и надоел всем и, как болезнь, перетек в хроническую форму.

Год прошел, другой...Студентка закончила институт и исчезла из поля общественного внимания, профессор оставался в семье, оба его сына-близнеца поступили в аспирантуру...

Вот как в течение многих лет профессор ездил в отпуск.

На вокзале его провожала дружная семья — жена с сыновьями. Он входил в вагон, махал домашним рукой, поезд трогался... В другом вагоне, в купе со спущенными шторами ехала навстречу единственному в году месяцу супружеской жизни давно уже не студентка, не слишком уже молодая женщина.

"Ты, Райка, жизнь ему под ноги стелешь, — говорили ей подруги, — а он на тебя плюет. Хорошо устроился — летняя жена, зимняя жена...Ты, давай, роди! Может, его хоть тогда проймет?".

Она отмалчивалась, тоже была — не из очень открытых и откровенных людей.
 В день, когда оба его сына защитили диссертации, уже пожилой профессор, не заезжая домой, как говорится, в чем стоял — приехал к своей бывшей студентке навсегда.

Жена опять пробовала пойти в наступление, да времена уже были не те, и все так привыкли к давней истории, что просто оставили этих двоих в покое.
 И прошло еще несколько лет.

Мало кто знал подробности их жизни. Профессор продолжал преподавать в институте, по-прежнему проявляя азарт своей натуры только в период охотничьего сезона. На людях оставался с женою сдержан, даже холодноват...

Недаром прозвище имел — "Сухарь". По слухам — родить она так и не решилась. Не хотела ставить его в неловкое положение. Вот, мол, выйдет гулять с коляской, а люди скажут — дедушка с внуком пошел!


..И вдруг она умерла.
 Такая, знаете, мужская смерть — от инфаркта.

Вот тебе и валидол, вот тебе и кашка, сокрушались подруги на похоронах. Вот тебе и жизнь, говорили. Она, еще нестарая женщина, сошла в могилу, а этот хрыч, даром что семьдесят — вон, как огурчик: выбрит, как на свадьбу, рубашечка отглажена, запонки сверкают. Эх, кому Райка жизнь отдала!

На девятый день после смерти жены профессор, как обычно, явился в институт, дал блестящую лекцию при переполненной аудитории, вернулся домой и застрелился.

Он оставил записку: "Исстрадался без Раи...".

 

И мне эта деталь показалась сначала лишней, что ли, противоречащей образу. Да и непонятно — кому предназначалась записка? (Первая его жена к тому времени тоже умерла, один сын жил в Канаде, другой — в Израиле).

Соседям? Но эта пара существовала так замкнуто. Друзьям? Сослуживцам? Не из тех он был людей, что объясняют кому бы то ни было свои резоны.

Думаю, это он себе записку написал. Математик, приводил в порядок мысли и чувства.

И вывел уравнение с единственно верным решением.



 Эти две любви почему-то связаны в моем воображении. Иногда я возвращаюсь мыслью то к одной, то к другой из них...
 И думаю — вот это отдельное тело... что оно значит для другого отдельного тела?

 И что делать с невыносимой этой болью, когда рвутся жилы застарелой любви?
 И может быть, в самом деле, — "мы друг для друга — топоры, чтобы рубить под корень тех, кого любим по-настоящему"...?

Потрясающе...

У каждого своя история.
Но не каждый расскажет.
Мне понятнее первая. Освобождение.

Кир Булычев

МОЖНО ПОПРОСИТЬ НИНУ?

— Можно попросить Нину? — сказал я.
— Это я, Нина.
— Да? Почему у тебя такой странный голос?
— Странный голос?
— Не твой. Тонкий. Ты огорчена чем-нибудь?
— Не знаю.
— Может быть, мне не стоило звонить?
— А кто говорит?
— С каких пор ты перестала меня узнавать?
— Кого узнавать?

Голос был моложе Нины лет на двадцать. А на самом деле Нинин голос лишь лет на пять моложе хозяйки. Если человека не знаешь, по голосу его возраст угадать трудно. Голоса часто старятся раньше владельцев. Или долго остаются молодыми.

— Ну ладно, — сказал я. — Послушай, я звоню тебе почти по делу.
— Наверное, вы все-таки ошиблись номером, — настаивала Нина. — Я вас не знаю.
— Это я, Вадим, Вадик, Вадим Николаевич! Что с тобой?
— Ну вот! — Нина вздохнула, будто ей жаль было прекращать разговор. — Я не знаю никакого Вадика и Вадима Николаевича.
— Простите, — извинился я и повесил трубку.

Я не сразу набрал номер снова. Конечно, я просто не туда попал. Мои пальцы не хотели звонить Нине. И набрали не тот номер. А почему они не хотели?

Я отыскал на столе пачку кубинских сигарет. Крепких, как сигары. Их, наверное, делают из обрезков сигар. Какое у меня может быть дело к Нине? Или почти дело? Никакого. Просто хотелось узнать, дома ли она. А если ее нет дома, это ничего не меняет. Она может быть, например, у мамы. Или в театре, потому что она тысячу лет не была в театре.

Я позвонил Нине.

— Нина? — спросил я.
— Нет, Вадим Николаевич, — ответила Нина. — Вы опять ошиблись. Вы какой номер набираете?
— 149-40-89.
— А у меня Арбат — один — тридцать два — пять три.
— Конечно, — сказал я. — Арбат — это четыре?
— Арбат — это Г.
— Ничего общего, — пробормотал я. — Извините, Нина.
— Пожалуйста, — сказала Нина. — Я все равно не занята.
— Постараюсь к вам больше не попадать, — пообещал я. — Где-то заклинило. Вот и попадаю к вам. Очень плохо телефон работает.
— Да, — согласилась Нина.

Я повесил трубку.

Надо подождать. Или набрать сотню. Время. Что-то замкнется в перепутавшихся линиях на станции. И я дозвонюсь. «Двадцать два часа ровно», — ответила женщина по телефону 100. Я вдруг подумал, что если ее голос записали давно, десять лет назад, то она набирает номер 100, когда ей скучно, когда она одна дома, и слушает свой голос, свой молодой голос. А может быть, она умерла. И тогда ее сын или человек, который ее любил, набирает сотню и слушает ее голос.

Я позвонил Нине.

— Я вас слушаю, — отозвалась Нина молодым голосом. — Это опять вы, Вадим Николаевич?
— Да, — сказал я. — Видно, наши телефоны соединились намертво. Вы только не сердитесь, не думайте, что я шучу. Я очень тщательно набирал номер, который мне нужен.
— Конечно, конечно, — быстро согласилась Нина. — Я ни на минутку не подумала. А вы очень спешите, Вадим Николаевич?
— Нет, — ответил я.
— У вас важное дело к Нине?
— Нет, я просто хотел узнать, дома ли она.
— Соскучились?
— Как вам сказать…
— Я понимаю, ревнуете, — предположила Нина.
— Вы смешной человек, — произнес я. — Сколько вам лет, Нина?
— Тринадцать. А вам?
— Больше сорока. Между нами толстенная стена из кирпичей.
— И каждый кирпич — это месяц, правда?
— Даже один день может быть кирпичом.
— Да, — вздохнула Нина, — тогда это очень толстая стена. А о чем вы думаете сейчас?
— Трудно ответить. В данную минуту ни о чем. Я же разговариваю с вами.
— А если бы вам было тринадцать лет или даже пятнадцать, мы могли бы познакомиться, — сказала Нина. — Это было бы очень смешно. Я бы сказала: приезжайте завтра вечером к памятнику Пушкину. Я вас буду ждать в семь часов ровно. И мы бы друг друга не узнали. Вы где встречаетесь с Ниной?
— Как когда.
— И у Пушкина?
— Не совсем. Мы как-то встречались у «России».
— Где?
— У кинотеатра «Россия».
— Не знаю.
— Ну, на Пушкинской.
— Все равно почему-то не знаю. Вы, наверное, шутите. Я хорошо знаю Пушкинскую площадь.
— Не важно, — сказал я.
— Почему?
— Это давно было.
— Когда?
Девочке не хотелось вешать трубку. Почему-то она упорно продолжала разговор.
— Вы одна дома? — спросил я.
— Да. Мама в вечернюю смену. Она медсестра в госпитале. Она на ночь останется. Она могла бы прийти и сегодня, но забыла дома пропуск.
— Ага, — согласился я. — Ладно, ложись спать, девочка. Завтра в школу.
— Вы со мной заговорили как с ребенком.
— Нет, что ты, я говорю с тобой как со взрослой.
— Спасибо. Только сами, если хотите, ложитесь спать с семи часов. До свидания. И больше не звоните своей Нине. А то опять ко мне попадете. И разбудите меня, маленькую девочку.

Я повесил трубку. Потом включил телевизор и узнал о том, что луноход прошел за смену 337 метров. Луноход занимался делом, а я бездельничал. В последний раз я решил позвонить Нине уже часов в одиннадцать, целый час занимал себя пустяками и решил, что, если опять попаду на девочку, повешу трубку сразу.

— Я так и знала, что вы еще раз позвоните, — сказала Нина, подойдя к телефону. — Только не вешайте трубку. Мне, честное слово, очень скучно. И читать нечего. И спать еще рано.
— Ладно, — согласился я. — Давайте разговаривать. А почему вы так поздно не спите?
— Сейчас только восемь, — сказала Нина.
— У вас часы отстают, — отозвался я. — Уже двенадцатый час.
Нина засмеялась. Смех у нее был хороший, мягкий.
— Вам так хочется от меня отделаться, что просто ужас, — объяснила она. — Сейчас октябрь, и поэтому стемнело. И вам кажется, что уже ночь.
— Теперь ваша очередь шутить? — спросил я.
— Нет, я не шучу. У вас не только часы врут, но и календарь врет.
— Почему врет?
— А вы сейчас мне скажете, что у вас вовсе не октябрь, а февраль.
— Нет, декабрь, — ответил я. И почему-то, будто сам себе не поверил, посмотрел на газету, лежавшую рядом, на диване. «Двадцать третье декабря» — было написано под заголовком.

Мы помолчали немного, я надеялся, что она сейчас скажет «до свидания». Но она вдруг спросила:
— А вы ужинали?
— Не помню, — сказал я искренне.
— Значит, не голодный.
— Нет, не голодный.
— А я голодная.
— А что, дома есть нечего?
— Нечего! — подтвердила Нина. — Хоть шаром покати. Смешно, да?
— Даже не знаю, как вам помочь, — сказал я. — И денег нет?
— Есть, но совсем немножко. И все уже закрыто. А потом, что купишь?
— Да, — согласился я, — все закрыто. Хотите, я пошурую в холодильнике, посмотрю, что там есть?
— У вас есть холодильник?
— Старый, — ответил я. — «Север». Знаете такой?
— Нет, — призналась Нина. — А если найдете, что потом?
— Потом? Я схвачу такси и подвезу вам. А вы спуститесь к подъезду и возьмете.
— А вы далеко живете? Я — на Сивцевом Вражке. Дом 15/25.
— А я на Мосфильмовской. У Ленинских гор. За университетом.
— Опять не знаю. Только это не важно. Вы хорошо придумали, и спасибо вам за это. А что у вас есть в холодильнике? Я просто так спрашиваю, не думайте.
— Если бы я помнил, — пробормотал я. — Сейчас перенесу телефон на кухню, и мы с вами посмотрим.
Я прошел на кухню, и провод тянулся за мной, как змея.
— Итак, — сказал я, — открываем холодильник.
— А вы можете телефон носить с собой? Никогда не слышала о таком.
— Конечно, могу. А ваш телефон где стоит?
— В коридоре. Он висит на стенке. И что у вас в холодильнике?
— Значит, так… что тут, в пакете? Это яйца, неинтересно.
— Яйца?
— Ага. Куриные. Вот, хотите, принесу курицу? Нет, она французская, мороженая. Пока вы ее сварите, совсем проголодаетесь. И мама придет с работы. Лучше мы возьмем колбасы. Или нет, нашел марокканские сардины, шестьдесят копеек банка. И к ним есть полбанки майонеза. Вы слышите?
— Да, — ответила Нина совсем тихо. — Зачем вы так шутите? Я сначала хотела засмеяться, а потом мне стало грустно.
— Это еще почему? В самом деле так проголодались?
— Нет, вы же знаете.
— Что я знаю?
— Знаете, — настаивала Нина. Потом помолчала и добавила: — Ну и пусть! Скажите, а у вас есть красная икра?
— Нет, — признался я. — Зато есть филе палтуса.
— Не надо, хватит, — сказала Нина твердо. — Давайте отвлечемся. Я же все поняла.
— Что поняла?
— Что вы тоже голодный. А что у вас из окна видно?
— Из окна? Дома, копировальная фабрика. Как раз сейчас, полдвенадцатого, смена кончается. И много девушек выходит из проходной. И еще виден «Мосфильм». И пожарная команда. И железная дорога. Вот по ней сейчас идет электричка.
— И вы все видите?
— Электричка, правда, далеко идет. Видна только цепочка огоньков, окон!
— Вот вы и врете!
— Нельзя так со старшими разговаривать, — отозвался я. — Я не могу врать. Я могу ошибаться. Так в чем же я ошибся?
— Вы ошиблись в том, что видите электричку. Ее нельзя увидеть.
— Что же она, невидимая, что ли?
— Нет, она видимая, только окна светиться не могут. Да вы вообще из окна не выглядывали.
— Почему? Я стою перед самым окном.
— А у вас в кухне свет горит?
— Конечно, а как же я в темноте в холодильник бы лазил. У меня в нем перегорела лампочка.
— Вот, видите, я вас уже в третий раз поймала.
— Нина, милая, объясни мне, на чем ты меня поймала.
— Если вы смотрите в окно, то откинули затемнение. А если откинули затемнение, то потушили свет. Правильно?
— Неправильно. Зачем же мне затемнение? Война, что ли?
— Ой-ой-ой! Как же можно так завираться? А что же, мир, что ли?
— Ну, я понимаю, Вьетнам, Ближний Восток… Я не об этом.
— И я не об этом… Постойте, а вы инвалид?
— К счастью, все у меня на месте.
— У вас бронь?
— Какая бронь?
— А почему вы тогда не на фронте?

Вот тут я в первый раз заподозрил неладное. Девочка меня вроде бы разыгрывала. Но делала это так обыкновенно и серьезно, что чуть было меня не испугала.

— На каком я должен быть фронте, Нина?
— На самом обыкновенном. Где все. Где папа. На фронте с немцами. Я серьезно говорю, я не шучу. А то вы так странно разговариваете. Может быть, вы не врете о курице и яйцах?
— Не вру, — признался я. — И никакого фронта нет. Может быть, и в самом деле мне подъехать к вам?
— Так я в самом деле не шучу! — почти крикнула Нина. — И вы перестаньте. Мне было сначала интересно и весело. А теперь стало как-то не так. Вы меня простите. Как будто вы не притворяетесь, а говорите правду.
— Честное слово, девочка, я говорю правду, — сказал я.
— Мне даже страшно стало. У нас печка почти не греет. Дров мало. И темно. Только коптилка. Сегодня электричества нет. И мне одной сидеть ой как не хочется. Я все теплые вещи на себя накутала.
И тут же она резко и как-то сердито повторила вопрос:
— Вы почему не на фронте?
— На каком я могу быть фронте? Какой может быть фронт в семьдесят втором году?!
— Вы меня разыгрываете?

Голос опять сменил тон, был он недоверчив, был он маленьким, три вершка от пола. И невероятная, забытая картинка возникла перед глазами — то, что было со мной, но много лет, тридцать или больше лет назад. Когда мне тоже было двенадцать лет. И в комнате стояла «буржуйка». И я сижу на диване, подобрав ноги. И горит свечка, или это была керосиновая лампа? И курица кажется нереальной, сказочной птицей, которую едят только в романах, хотя я тогда не думал о курице…

— Вы почему замолчали? — спросила Нина. — Вы лучше говорите.
— Нина, — сказал я, — какой сейчас год?
— Сорок второй, — ответила Нина.

И я уже складывал в голове ломтики несообразностей в ее словах. Она не знает кинотеатра «Россия». И номер телефона у нее только из шести цифр. И затемнение…

— Ты не ошибаешься? — спросил я.
— Нет, — стояла на своем Нина.

Она верила в то, что говорила. Может, голос обманул меня? Может, ей не тринадцать лет? Может, она сорокалетняя женщина, заболела еще тогда, девочкой, и ей кажется, что она осталась там, где война?

— Послушайте, — сказал я спокойно, — не вешайте трубку. Сегодня двадцать третье декабря 1972 года. Война кончилась двадцать семь лет назад. Вы это знаете?
— Нет, — сказала Нина.
— Теперь знайте. Сейчас двенадцатый час… Ну как вам объяснить?
— Ладно, — сказала Нина покорно. — Я тоже знаю, что вы не привезете мне курицу. Мне надо было догадаться, что французских кур не бывает.
— Почему?
— Во Франции немцы.
— Во Франции давным-давно нет никаких немцев. Только если туристы. Но немецкие туристы бывают и у нас.
— Как так? Кто их пускает?
— А почему не пускать?
— Вы не вздумайте сказать, что фрицы нас победят! Вы, наверное, просто вредитель или шпион?
— Нет, я работаю в СЭВе, в Совете Экономической Взаимопомощи. Занимаюсь венграми.
— Вот и опять врете! В Венгрии фашисты.
— Венгры давным-давно прогнали своих фашистов. Венгрия — социалистическая республика.
— Ой, а я уж боялась, что вы и в самом деле вредитель. А вы все-таки все выдумываете. Нет, не возражайте. Вы лучше расскажите мне, как будет потом. Придумайте что хотите, только чтобы было хорошо. Пожалуйста. И извините меня, что я так с вами грубо разговаривала. Я просто не поняла.

И я не стал больше спорить. Как объяснить это? Я опять представил себе, как сижу в этом самом сорок втором году, как мне хочется узнать, когда наши возьмут Берлин и повесят Гитлера. И еще узнать, где я потерял хлебную карточку за октябрь. И сказал:
— Мы победим фашистов 9 мая 1945 года.
— Не может быть! Очень долго ждать.
— Слушай, Нина, и не перебивай. Я знаю лучше. И Берлин мы возьмем второго мая. Даже будет такая медаль — «За взятие Берлина». А Гитлер покончит с собой. Он примет яд. И даст его Еве Браун. А потом эсэсовцы вынесут его тело во двор имперской канцелярии, и обольют бензином, и сожгут.

Я рассказывал это не Нине. Я рассказывал это себе. И я послушно повторял факты, если Нина не верила или не понимала сразу, возвращался, когда она просила пояснить что-нибудь, и чуть было не потерял вновь ее доверия, когда сказал, что Сталин умрет. Но я потом вернул ее веру, поведав о Юрии Гагарине и о новом Арбате. И даже насмешил Нину, рассказав о том, что женщины будут носить брюки-клеш и совсем короткие юбки. И даже вспомнил, когда наши перейдут границу с Пруссией. Я потерял чувство реальности. Девочка Нина и мальчишка Вадик сидели передо мной на диване и слушали. Только они были голодные как черти. И дела у Вадика обстояли даже хуже, чем у Нины: хлебную карточку он потерял, и до конца месяца им с матерью придется жить на одну карточку — рабочую карточку, потому что Вадик посеял свою где-то во дворе, и только через пятнадцать лет он вдруг вспомнит, как это было, и будет снова расстраиваться, потому что карточку можно было найти даже через неделю; она, конечно, свалилась в подвал, когда он бросил на решетку пальто, собираясь погонять в футбол. И я сказал, уже потом, когда Нина устала слушать то, что полагала хорошей сказкой:
— Ты знаешь Петровку?
— Знаю, — сказала Нина. — А ее не переименуют?
— Нет. Так вот…
Я рассказал, как войти во двор под арку и где в глубине двора есть подвал, закрытый решеткой. И если это октябрь сорок второго года, середина месяца, то в подвале, вернее всего, лежит хлебная карточка. Мы там, во дворе играли в футбол, и я эту карточку потерял.

— Какой ужас! — сказала Нина. — Я бы этого не пережила. Надо сейчас же ее отыскать. Сделайте это.

Она тоже вошла во вкус игры, и где-то реальность ушла, и уже ни она, ни я не понимали, в каком году мы находимся, — мы были вне времени, ближе к ее сорок второму году.

— Я не могу найти карточку, — объяснил я. — Прошло много лет. Но если сможешь, зайди туда, подвал должен быть открыт. В крайнем случае скажешь, что карточку обронила ты.

И в этот момент нас разъединили.

Нины не было. Что-то затрещало в трубке, женский голос произнес:
— Это 143-18-15? Вас вызывает Орджоникидзе.
— Вы ошиблись номером, — ответил я.
— Извините, — сказал женский голос равнодушно.

И были короткие гудки.

Я сразу же набрал снова Нинин номер. Мне нужно было извиниться. Нужно было посмеяться вместе с девочкой. Ведь получилась, в общем, чепуха…

— Да, — сказал голос Нины. Другой Нины.
— Это вы? — спросил я.
— А, это ты, Вадим? Что, тебе не спится?
— Извини, — сказал я. — Мне другая Нина нужна.
— Что?

Я повесил трубку и снова набрал номер.

— Ты с ума сошел? — спросила Нина. — Ты пил?
— Извини, — сказал я и снова бросил трубку.

Теперь звонить было бесполезно. Звонок из Орджоникидзе все вернул на свои места. А какой у нее настоящий телефон? Арбат — три, нет, Арбат — один — тридцать два — тринадцать… Нет, сорок…

Взрослая Нина позвонила мне сама.

— Я весь вечер сидела дома, — сказала она. — Думала, ты позвонишь, объяснишь, почему ты вчера так вел себя. Но ты, видно, совсем сошел с ума.
— Наверное, — согласился я. Мне не хотелось рассказывать ей о длинных разговорах с другой Ниной.
— Какая еще другая Нина? — спросила она. — Это образ? Ты хочешь видеть меня иной?
— Спокойной ночи, Ниночка, — сказал я. — Завтра все объясню.

…Самое интересное, что у этой странной истории был не менее странный конец. На следующий день утром я поехал к маме. И сказал, что разберу антресоли. Я три года обещал это сделать, а тут приехал сам. Я знаю, что мама ничего не выкидывает. Из того, что, как ей кажется, может пригодиться. Я копался часа полтора в старых журналах, учебниках, разрозненных томах приложений к «Ниве». Книги были не пыльными, но пахли старой, теплой пылью. Наконец я отыскал телефонную книгу за 1950 год. Книга распухла от вложенных в нее записок и заложенных бумажками страниц, углы которых были обтрепаны и замусолены. Книга была настолько знакома, что казалось странным, как я мог ее забыть, — если б не разговор с Ниной, так бы никогда и не вспомнил о ее существовании. И стало чуть стыдно, как перед честно отслужившим костюмом, который отдают старьевщику на верную смерть.
Четыре первые цифры известны. Г-1-32… И еще я знал, что телефон, если никто из нас не притворялся, если надо мной не подшутили, стоял в переулке Сивцев Вражек, в доме 15/25. Никаких шансов найти телефон не было. Я уселся с книгой в коридоре, вытащив из ванной табуретку. Мама ничего не поняла, улыбнулась только, проходя мимо, и сказала:
— Ты всегда так. Начинаешь разбирать книги, зачитываешься через десять минут, и уборке конец.
Она не заметила, что я читаю телефонную книгу.

Я нашел этот телефон. Двадцать лет назад он стоял в той же квартире, что и в сорок втором году. И записан был на Фролову К.Г.

Согласен, я занимался чепухой. Искал то, чего и быть не могло. Но вполне допускаю, что процентов десять вполне нормальных людей, окажись они на моем месте, сделали бы то же самое. И я поехал на Сивцев Вражек.

Новые жильцы в квартире не знали, куда уехали Фроловы. Да и жили ли они здесь? Но мне повезло в домоуправлении. Старенькая бухгалтерша помнила Фроловых, с ее помощью я узнал все, что требовалось, через адресный стол.

Уже стемнело. По новому району среди одинаковых панельных башен гуляла поземка. В стандартном двухэтажном магазине продавали французских кур в покрытых инеем прозрачных пакетах. У меня появился соблазн купить курицу и принести ее, как обещал, хоть и с тридцатилетним опозданием. Но я хорошо сделал, что не купил ее. В квартире никого не было. И по тому, как гулко разносился звонок, мне показалось, что здесь люди не живут. Уехали.

Я хотел было уйти, но потом, раз уж забрался так далеко, позвонил в дверь рядом.
— Скажите, Фролова Нина Сергеевна — ваша соседка?
Парень в майке, с дымящимся паяльником в руке, ответил равнодушно:
— Они уехали.
— Куда?
— Месяц как уехали на Север. До весны не вернутся. И Нина Сергеевна, и муж ее.

Я извинился, начал спускаться по лестнице. И думал, что в Москве, вполне вероятно, живет не одна Нина Сергеевна Фролова 1930 года рождения.
И тут дверь сзади снова растворилась.

— Погодите, — сказал тот же парень. — Мать что-то сказать хочет.

Мать его тут же появилась в дверях, запахивая халат.

— А вы кем ей будете?
— Так просто. — ответил я. — Знакомый.
— Не Вадим Николаевич?
— Вадим Николаевич.
— Ну вот, — обрадовалась женщина, — чуть было вас не упустила. Она бы мне никогда этого не простила. Нина так и сказала: не прощу. И записку на дверь приколола. Только записку, наверное, ребята сорвали. Месяц уже прошел. Она сказала, что вы в декабре придете. И даже сказала, что постарается вернуться, но далеко-то как…

Женщина стояла в дверях, глядела на меня, словно ждала, что я сейчас открою какую-то тайну, расскажу ей о неудачной любви. Наверное, она и Нину пытала: кто он тебе? И Нина тоже сказала ей: «Просто знакомый».

Женщина выдержала паузу, достала письмо из кармана халата.

«Дорогой Вадим Николаевич!
Я, конечно, знаю, что вы не придете. Да и как можно верить детским мечтам, которые и себе самой уже кажутся только мечтами. Но ведь хлебная карточка была в том самом подвале, о котором вы успели мне сказать…»